Здравствуйте, в этой статье мы постараемся ответить на вопрос: «Врач реанимационной скорой помощи: есть такая профессия». Если у Вас нет времени на чтение или статья не полностью решает Вашу проблему, можете получить онлайн консультацию квалифицированного юриста в форме ниже.
Для подобной ответственной работы людям приходится учиться не просто все годы в университете, но и вообще каждый день. Допускаются к этой деятельности только те, кто получил высшее медицинское образование и подтвердил свою квалификацию.
Плановые и экстренные больные
Анестезиологи и реаниматология как науки всегда идут вместе. Их даже вынесли в отдельную медицинскую отрасль вдвоем приблизительно в пятидесятых годах прошлого века.
Так как в небольших городах услуги реаниматолога нужны не на постоянной основе, то он часто работает в операционной еще и на должности анестезиолога. При таком раскладе он следит за состоянием плановых пациентов. Так называют больных, которые перед началом операции прошли все нужные тестирования на совместимость с препаратами, текущее самочувствие и прочие.
Совсем другое дело, когда пострадавшего привозят буквально с улицы. В этой ситуации реаниматолог должен заняться выполнением своих прямых обязанностей. Переход к применению анестезиологических навыков должен проводиться только при необходимости экстренной госпитализации в реанимацию.
«Хотел спасать жизни — быстро, четко и чтобы сразу увидеть результат»
Еще подростком Линар хотел стать реаниматологом — уже к классу 9-му осознал, что его тянет в медицину. Причем именно в ту ее область, которая относится к самым сложным и стремительным, — в реаниматологию. Корни этого желания он видит в том, что его отец часто болел, процесс его спасения мальчик видел неоднократно.
— Будучи подростком, я и решил, что хочу заниматься врачеванием — спасать жизни, быстро, четко и чтобы сразу же был результат. Моя импульсивная натура, думаю, повлияла на это немалым образом, — рассказывает Линар Ильдарович.
В 2000 году юноша поступил в медицинский университет, окончил его в 2006-м и поступил в ординатуру. В то время ординаторы имели право сразу работать врачами, тогда еще не было обязательного требования врачебного сертификата. Поэтому Линар Ильдарович с начала ординатуры пошел работать — врачом на скорой помощи, параллельно устроился в паллиативную неотложку при РКОДе, да еще и совмещал это с работой анестезиолога-реаниматолога в Казанской горбольнице №18.
«Наша работа очень быстрая, надо ориентироваться мгновенно»
В этом отделении за пациента в буквальном смысле бьются доктора, потому что сюда поступают люди, жизнь которых под угрозой.
— Наша работа очень быстрая, мы должны ориентироваться мгновенно. Пациент появляется у нас в крайне тяжелом состоянии, требующем ургентных манипуляций, которые должны спасти ему жизнь. И не только спасти, но и сохранить ее качество, нивелировать отсроченные осложнения… Так что наша минутная работа определяет жизнь человека на многие годы вперед. Я оцениваю ситуацию за секунды, выигрываю своими действиями минуты, эти минуты определяют следующие часы, а они, в свою очередь, долгие годы пациента после встречи со мной. Такая вот цепочка, — говорит Линар Ильдарович.
Конечно, бывают и менее напряженные моменты — например, когда в отделение реанимации привозят пациента после плановой операции (если ему требуется наблюдение в условиях интенсивной терапии). Это считается рутиной (но это не значит, что таким пациентам уделяется меньше внимания).
А если случилась беда — скорая помощь звонит в больницу, предупреждает медиков о том, что везет человека в крайне тяжелом состоянии. Те выводят реанимационную бригаду в приемное отделение — и стоят там наготове. В первые же секунды оцениваются витальные функции, принимаются мгновенные решения, в зависимости от ситуации. Например, если пациент не дышит, вероятно, у него клиническая смерть, и тогда его судьба зависит от того, сколько времени прошло с момента остановки сердца. Через 5 минут начинает умирать головной мозг. Поэтому действовать нужно без раздумий: пациента интубируют, пытаются запустить ему сердце, ставят капельницу или кладут под аппарат ИВЛ. Все это длится от нескольких секунд и порой до часа — хотя по протоколу полноценные реанимационные мероприятия должны проводиться до 40 минут. А когда пациента стабилизируют — его либо кладут до полной стабильности в реанимацию, либо, если это необходимо, передают хирургам в операционную.
«Боже, ну что ты с собой сделал…»
Линар Ильдарович с горечью констатирует: реанимация РКБ никогда не бывает пустой. Люди болеют, причем молодеют традиционно «пожилые» заболевания — тот же инфаркт перестает быть болезнью старшего поколения.
— К сожалению, люди бездумно изнашивают свои организмы. Молодеют инфаркты и инсульты, мы все чаще встречаемся с тяжелыми заболеваниями сердца у молодежи. Представьте, 27 лет — у него коронарный синдром. Ну как так? Представляете, каково в таком молодом возрасте состоять на учете у кардиолога и в перспективе иметь шансы не дожить до 50 лет? Иногда поступает пациент примерно моего возраста, а ты смотришь на него — и сердце сжимается: «Боже, ну что же ты с собой сделал…». Это страшно, очень страшно.
Доктор констатирует, что заболеваемость растет, причем по самым разнообразным нозологиям. Увеличивается количество хронических больных. И есть люди, которые, кажется, просто не ценят свою жизнь.
— У него декомпенсация сердечной деятельности. Мы его вытаскиваем с того света, всю ночь на ногах, к утру валимся. Предположим, это нестарый еще мужчина, лет 55. Мы над ним работаем, потом кардиологи, мелкими шагами мы все вместе его спасаем и лечим. И при выписке ему специалисты дают рекомендации. А он их не выполняет. Лекарства не пьет, образ жизни не меняет. И довольно быстро снова попадает к нам. И представляете, как нам, врачам, обидно? Пациент настолько наплевательски относится к нашему труду, к своей жизни… У него даже порой нет осознания того, как близко он был к последней черте. И вот когда он к нам попадает повторно — вы себе представить не можете, какая это для нас досада, когда он сам, своими руками продолжает себя губить. Это я не придумываю, такие случаи мы встречаем регулярно.
Была война, но мама сказала, что учиться нужно обязательно
– Вы после мединститута бессменно работаете анестезиологом-реаниматологом. Об этой специализации мечтали, окончив вуз?
– Сначала я хотел быть хирургом. Любовь к этой профессии привил нам хирург Семен Любарский. После мединститута меня направили в ЦРБ, но мое место занял другой молодой врач. В то время многие вопросы решались по «блату». А у меня не было никаких знакомств. В облздраве предложили работать фтизиатром. Но я ответил, что здоров и заниматься фтизиатрией не хочу. Тогда меня направили анестезиологом в Новосибирскую областную больницу. Это была новая крайне необходимая специальность с большими перспективами, и я полностью увлекся новейшей дисциплиной.
– Но путь в медицину начался с фельдшерской школы?
– Я хорошо помню войну. Когда она началась, я учился в четвертом классе. Мы жили в Кузбассе. В тот день с утра ушли с ребятишками купаться на речку. Вечером возвращаемся домой, смотрим, отец и мать сидят озадаченные около дома, они сказали, что началась война. Тяжело было, но мама считала, что учиться обязательно нужно, какие бы условия ни были. В школе стоял такой холод, что в классах сидели в зимней одежде: в валенках и варежках. В чернильнице, названной непроливашкой, замерзали чернила. Мы их разогревали теплом своих рук и дыханием. Тетрадей не хватало, писать приходилось в книгах между строк. Учеников 5-7-х классов отправляли в совхоз на уборку урожая либо очищать убранное зерно от мусора на ручных веялках. Работа была не по силам подросткам, а взрослые нам говорили, что нашим солдатам на фронте тоже тяжело и что нужно потерпеть.
Окончив неполную среднюю школу в 1944 году, я решил поступать в специальную артиллерийскую школу, после которой можно было продолжить учебу в военном училище. У нас дома не хватало еды, дров, а учащиеся этой школы были на полном государственном обеспечении. Я отправил документы, но ответа не получил, а без свидетельства об образовании в приемных комиссиях со мной не хотели разговаривать. Мама посоветовала поступать в фельдшерско-акушерскую школу, где мне сказали, что примут, если я буду хорошо учиться.
Закончив училище, в течение двух лет работал в шахтном здравпункте в Кемеровской области. Приходилось спускаться в шахту и оказывать помощь шахтерам, пострадавшим при авариях. Случались и взрывы газа метана, от которых погибали работающие шахтеры.
Помню, как поднимали мертвых, рядом стояли жены, дети – вокруг рев, плач.
В шахтерские больницы приезжали работать врачи, только что закончившие институт. Они внедряли новые методы лечения больных. Мы на молодых врачей смотрели как на героев, с интересом и вниманием наблюдали за лечением болеющих шахтеров, и нам хотелось учиться и быть такими же врачами.
Специальность «анестезиология и реанимация»
Работа любого врача – тяжелый труд, так как докторам приходится брать большую ответственность за жизнь и здоровье своих пациентов. Однако специальность «анестезиология и реанимация» – среди всех других врачебных профессий выделяется особо: на этих докторах лежит очень большая нагрузка, так как их работа связана с оказанием помощи пациентам, которые находятся на грани жизни и смерти. Ежедневно они сталкиваются с самыми тяжелыми больными, и от них требуется немедленное принятие решений, которые непосредственно влияют на их жизнь. Пациенты реанимации требуют внимания, постоянного наблюдения и вдумчивого отношения, ведь любая ошибка может привести к их гибели. Особенно большая нагрузка ложится на врачей, которые занимаются анестезиологией и реанимацией самых маленьких пациентов.
Как стать анестезиологом: обучение
Чтобы получить профессию анестезиолога-реаниматолога, нужно учиться не менее восьми лет. Сначала надо закончить медицинский ВУЗ по специальности «Лечебное дело» или «Педиатрия». За этим последует обязательная интернатура, а затем ординатура по направлению «Реаниматология». Для работы врачом мало сдать все тесты и получить диплом. Надо пройти собеседование со специальной комиссией.
Рабочий процесс для анестезиолога — это еще и накопление квалификационных баллов, которые нужны для подтверждения аккредитации. По мере набора опыта, увеличения объема знаний, роста профессионализма врачу присваивают квалификационные категории. Их наличие способствует развитию карьеры сотрудника, влияет на уровень его заработка.
Я устал от постоянного напряжения, от этого пограничного состояния между жизнью и смертью, от стонов больных и плача их родственников. Я устал, в конце концов, от самого себя. От собственной совести, которая отравляет моё существование и не даёт спокойно жить после каждого летального исхода. Каждая смерть чеканит в мозгу вопрос: а всё ли ты сделал? Ты был в этот момент, когда душа металась между небом и землёй, и ты её не задержал среди живых. Ты ошибся, врач.
Я ненавижу тебя, проклятый внутренний голос. Это ты не даёшь расслабиться ни днём, ни ночью. Это ты держишь меня в постоянном напряжении и мучаешь постоянными сомнениями. Это ты заставляешь меня после суточного дежурства выгребать дома на пол все медицинские учебники и искать, искать, искать… ту спасительную ниточку, за которую ухватится слабая надежда. Нашёл, можно попробовать вот эту методику. Звоню в отделение как там больной?
Каким оптимистом надо быть, чтобы не сойти с ума от всего этого. Оптимизм в реанимации вам это нравится? Два абсолютно несовместимых понятия. От стрессов спасается кто как может, у каждого свой «сдвиг». Принимается любой вариант: бежать в тайгу в одиночестве, чеканить по металлу, рисовать картины маслом, горнолыжный спорт, рыбалка, охота, туризм… Мы спасаем людей, а увлечения спасают нас.
Спасать… Мы затёрли это слово почти до пустого звука. А ведь каждый раз за ним стоит чья-то трагедия, чья-то судьба. Спросите любого реаниматолога сколько человек он спас? Ни за что не ответит. Невозможно сосчитать всех, кому ты помог в критический момент. Наркоз дал и человек тебе обязан жизнью.
Почему-то больные анестезиолога врачом вообще не считают. Обидно, ей богу. Звонят и спрашивают: а кто оперировал? И никогда не спросят, кто давал наркоз, кто отвечал за жизнь больного во время операции? Мы посчитали: пять тысяч наркозов в год даёт анестезиолог. Пять тысяч стрессов только от наркозов! Ведь каждый раз ты берёшь на себя ответственность за чужую жизнь: ты, анестезиолог, отключаешь у больного сознание, и тем самым лишаешь его возможности самому дышать, а значит, жить.
Больше всего мы боимся осложнений. У нас говорят так: не бывает маленьких наркозов, бывают большие осложнения после них. Иногда риск анестезии превышает риск самой операции. Может быть всё, что угодно рвота, аллергический шок, остановка дыхания. Сколько было случаев, когда пациенты умирали под наркозом прямо на операционном столе. Перед каждой операцией идёшь и молишь Бога, чтоб не было сюрпризов.
Сюрпризов мы особенно боимся. Суеверные все стали… насчёт больных. Идёшь и причитаешь: только не медработник, не рыжий, не блатной, не родственник и не работник НПО ПМ. От этих почему-то всегда неприятности. Чуть какие подозрения на «сюрприз» возникают, трижды сплевываем и стучим по дереву.
Нас в отделении 11 врачей, и у всех одни и те же болячки: ишемическая болезнь сердца, нарушение сердечного ритма и… радикулит. Да, да, профессиональная болезнь радикулит. Тысяча тяжелобольных проходит через наше отделение за год, и каждого надо поднять, переложить, перевезти… Сердце барахлит у каждого второго из нас как только эмоциональное напряжение, так чувствуешь, как оно в груди переворачивается.
Говорят, американцы подсчитали, что средняя продолжительность жизни реаниматолога 46 лет. И в той же Америке этой специальности врачи посвящают не более 10 лет, считая её самым вредным производством. Слишком много стресс-факторов. Из нашего отделения мы потеряли уже двоих. Им было 46 и 48. Здоровые мужики, про таких говорят «обухом не перешибёшь», а сердце не выдержало…
Где тут выдержишь, когда на твоих глазах смерть уносит чью-то жизнь. Полгода стоял перед глазами истекающий кровью молодой парень, раненый шашлычной шампурой в подключичную артерию. Всё повторял: «спасите меня, спасите меня». Он был в сознании и «ушёл» прямо у нас на глазах.
Никогда не забуду другой случай. Мужчина — инфарктник пошёл на поправку, уже готовили к переводу в профильное отделение. Лежит, разговаривает со мной, и вдруг зрачки затуманились, судороги и мгновенная смерть. Прямо на глазах.
Меня поймёт тот, кто такое испытал хоть раз. Это чувство трудно передать: жалость, отчаяние, обида и злость. Обида на него, что подвёл врача, обманул его надежды. Так и хочется закричать: неблагодарный! И злость на самого себя. На своё бессилие перед смертью, за то, что ей удалось тебя провести. Тогда я, помню, плакал. Пытался весь вечер дома заглушить водкой этот невыносимый душевный стон. Не помогло. Я понимаю, мы не Боги, мы просто врачи.
Сколько нам, реаниматологам, приходилось наблюдать клиническую смерть и возвращать людей к жизни? Уже с того света. Вы думаете, мы верим в параллельные миры и потусторонний мир? Ничего подобного. Мы практики, и нам преподавали атеизм. Для нас не существует ни ада, ни рая. Мы расспрашиваем об ощущениях у всех, кто пережил клиническую смерть: никто ТАМ не видел ничего. В глазах, говорят, потемнело, в ушах зазвенело, а дальше не помню.
Зато мы верим в судьбу. Иначе как объяснить, что выживает тот, кто по всем канонам не должен был выкарабкаться, и умирает другой, кому медицина пророчила жизнь?
Голову, одному парню из Додоново, топором перерубили, чуть пониже глаз зашили и ничего. Женщину доставили с автодо��ожной травмой перевернулся автобус, переломано у неё всё, что только можно, тяжелейшая черепно-мозговая травма, было ощущение, что у неё одна половина лица отделилась от другой. Все были уверены, что она не выживет. А она взяла и обманула смерть. Встречаю её в городе, узнаю: тональным кремом заретуширован шрам на лице, еле заметен красивая, здоровая женщина.
Был случай, ребёнка лошадь ударила копытом пробила череп насквозь. По всем раскладам не должен был жить. Выжил. Одного молодого человека трижды (!) привозили с ранением в сердце, и трижды он выкарабкивался. Вот и не верьте в судьбу. Другой выдавил прыщ на лице (было и такое!) сепсис и летальный исход. Подобная нелепая смерть женщина поранила ногу, дело было в огороде, не то просто натерла, не то поцарапала заражение крови, и не спасли.
О профессиональном становлении
– Наш курс в мединституте был первым, кому отменили распределение. Казалось бы, вот она, свобода, – устраивайся куда хочешь. А мы носились по городу с высунутыми языками в поисках работы, и нас никуда не брали. Врачи вдруг стали никому не нужны. Поэтому я ухватился за первую попавшуюся вакансию – реаниматолога в НИИ им Джанелидзе. И сегодня ни капельки не жалею.
– Меня всегда впечатлял жизненный путь космонавта Георгия Берегового. Он начинал летать перед войной на фанерном биплане По-2, а всего через какие-то 30 лет совершил полет в космос на «Союзе-3». Так вот при мне в реаниматологии за 25 лет произошел примерно такой же прорыв. В 1990-е годы аппарат искусственной вентиляции легких имел всего две ручки и два индикатора, один показывал давление, другой – поток кислорода. А сегодня пульт управления такого аппарата сравним с кабиной истребителя: 10 – 15 ручек, а на дисплей выводятся 60 – 80 показателей. Примерно такая же разница, как между По-2 и «Союзом-3».
– Врач-реаниматолог – как пилот, он одновременно отслеживает 6-8 таких аппаратов. Раньше многие поражения легких считались почти фатальным диагнозом. Если больному требовалось больше трех суток искусственного дыхания, то старые аппараты не позволяли так долго его обеспечивать без серьезных осложнений. А сегодня некоторые пациенты находятся на искусственной вентиляции больше месяца, и при этом нам удается сохранить их легкие. Сейчас уже появились интеллектуальные системы, которые сами анализируют состояние человека и подбирают нужный режим доставки в организм кислорода и выведения углекислоты.
О том, где работать труднее всего
— Трудно работать там, где выше летальность. А это тяжелый сепсис и ожоги. Раньше сепсис назывался заражением крови. Но сегодня под это понятие подпадает не только инфекция, но и дефекты иммунитета человека. Мы, врачи, тоже ведь контактируем с микробами, которыми болеют наши пациенты, но в отличие от них не заболеваем. Потому что у них в организме произошла какая-то катастрофа. Очагом воспаления может стать перфорированный желудок, воспалившаяся поджелудочная железа или даже содранная заусеница на пальце. Но человек уже не жалуется на больное место, с которого все началось. Воспаление захватывает не локальный участок, а весь организм. Мы собираем этих больных со всего города. А с ожогами к нам эвакуируют пострадавших со всего Северо-Запада – из Пскова, Новгорода, Мурманска.
— Когда был пожар в клубе «Хромая лошадь» в Перми, массово везли и оттуда. Наш ожоговый центр очень хорошо оснащен. Например, для пациентов с обожженной спиной установлены такие кровати, где они как бы плавают в невесомости – в специальном мелкодисперсном песке, продуваемом воздухом… Но психологически там тяжело работать. Привозят больного, у которого поражено 80 процентов кожи. Он с тобой разговаривает. У него ничего не болит (поскольку все, что могло болеть, уже сгорело). А ты знаешь, что его уже не спасти и через 48 часов этот человек точно умрет.
– Еще пять лет назад мы принимали около 60 тысяч человек в год, сегодня около 70 тысяч. Пустых коек почти не бывает, наоборот, часто дополнительные разворачиваем. И поток нарастает. Но причин тому несколько. Первая – увеличивается население Петербурга. Нам отсюда, из реанимации, видится, что оно вместе с приезжими студентами и мигрантами уже достигло 7,5-8 миллионов человек. Вторая причина – заметно ухудшилась работа поликлиник. Раньше в советских медвузах студентам на экзаменах могли задать вопрос на засыпку: «Кто является ключевым звеном здравоохранения?» В наши дни многие скажут: «Минздрав». Но правильный ответ – «участковый врач». Вся советская система здравоохранения была построена от него. И сегодня как минимум половине из 70 тысяч наших пациентов могли оказать помощь в поликлиниках – кому-то живот посмотреть, кому-то рентген сделать. И тогда мы бы смогли уделить в полтора раза больше времени другим, реально тяжелым больным.
– Человек – довольно совершенная машина. Но как у любой машины срок его «работы» зависит от ресурса. Был немецкий патологоанатом Гёрлах. Он различал три вида смерти: быстрая, замедленная (то есть отсроченная на несколько суток под влиянием разных факторов) и хроническое умирание. Последнее понятие у других авторов редко встречается. Но я как реаниматолог, вижу, что хроническое умирание – это реальность. Например, у человека хроническая сердечная недостаточность. Его сердце с каждым днем становится все хуже и хуже, но на чуть-чуть. Есть болезни, которые не вылечить, они незаметно, медленно, но верно ведут человека к концу, и спасти его невозможно. Иногда родственники умершего пациента бывают возмущены: «Как же так? Еще неделю назад дедушка ходил по квартире, гладил внука по голове, и вдруг умер». Это случилось не вдруг – дедушка болел 20 лет. У него все это время накапливались проблемы, и в какой то момент их количество перешло в качество. Это как энергоресурс телефона. Пока у него еще есть 5 процентов зарядки, я могу по нему говорить, а потом внезапно экран гаснет. У человека тоже есть ресурс и он убывает. Если исходного ресурса много и человек вдруг угодил под троллейбус, его здоровье можно восстановить. Но если его до этого точила хроническая болезнь, то критическая ситуация, в которую он попал, грозит стать роковой. Мы можем завести его сердце, а оно через 10 минут снова встанет. Потому что у организма уже не осталось зарядки.
Что лечит реаниматолог
Реаниматолог не специализируется на лечении каких-то конкретных болезней, он возвращает пациентов к жизни. Обычно у него есть всего несколько минут на то, чтобы привести в норму дыхание, кровообращение и мозговую деятельность пациента.
Помимо реанимации пациентов врач занимается выведением людей из шоковых состояний, проведением ИВЛ, кардиостимуляций и осуществляет диализ. В обязанности специалиста входит возвращение к жизни утонувших людей, попавших в аварии, получивших травмы от электричества, серьезные ожоги, ранения, инсульт или инфаркт.
Профессия реаниматолога тесно связана с работой анестезиологов. Часто специалист подменяет анестезиолога, дает пациенту наркоз, контролирует его состояние во время операции и после пробуждения от наркоза.
Што б вы памянялі ў нашай сістэме аховы здароўя?
Па-першае, трэба думаць пра матывацыю дактароў. У нас многае трымаецца на энтузіязме людзей. Такіх людзей надзіва шмат. Але на энтузіязме жыць вечна немагчыма. Чалавек стамляецца і бачыць, што можа быць больш эфектыўным у іншай сістэме па-за межамі краіны.
Па-другое, трэба адкрываць сістэму. Зараз яна вельмі закрытая. Журналісты скардзяцца, што каментар у нашага міністэрства цяжэй атрымаць, чым нават у КДБ. Але і ўнутры сістэмы няма механізма, каб меркаванне практыкуючага доктара было данесена да людзей, якія прымаюць рашэнні пра яго працу.
Па-трэцяе, у сістэме мусіць быць больш цвярозага розуму. Сёння вельмі шмат рэчаў скіравана не на тое, каб лепш аказаць дапамогу пацыентам, а на тое, каб забяспечыць выкананне нейкіх паказчыкаў. Просты прыклад: мы пастаянна спрачаемся з акушэрамі, якія просяць нас не ставіць нізкую ацэнку па шкале Апгар дзецям, якія па розных прычынах нараджаюцца ў цяжкім стане. Маўляў, гэта ідзе ў статыстыку, і потым акушэры будуць вінаватыя, што нарадзілі дзіця ў цяжкім стане. Трэба, каб паказчыкі не заміналі працаваць, а дапамагалі. Калі прымаюцца нейкія новаўвядзенні, трэба, каб яны перш за ўсё адказвалі на пытанне: якім чынам гэта палепшыць нашы магчымасці дапамагаць людзям.
Калі гаварыць пра змены службы рэанімацыі нованароджаных, я спадзяюся, што будзе створана сістэма катамнэзу неданошаных дзяцей, якая на ўзроўні сусветных стандартаў адсочвае, як яны растуць і развіваюцца далей. Ва ўсім цывілізаваным свеце так робіцца. Гэта дазваляе адсачыць, як працуе дапамога неданошаным дзецям і наладзіць аптымальную рэабілітацыю гэтых дзяцей і дапамогу іх сем’ям. Проста расказваць пра нізкія лічбы дзіцячай смяротнасці ў Беларусi – мы на ўвесь свет крычым, якія мы малайцы. Так, малайцы. Але нашы калегі пытаюцца: “Ок, а як потым развіваюцца гэтыя дзеці?” І мы не можам ім нічога адказаць.
Таксама я вельмі спадзяюся актыўна паўдзельнічаць у стварэнні сістэмы дапамогі дзецям з асфіксіяй. Кіслароднае галаданне падчас родаў выклікае праблемы развіцця галаўнога мозгу, і гэта часта прыводзіць да інваліднасці. Ёсць спосаб дапамагчы такім дзецям – гіпатэрмія: калі немаўлятка ў першыя 6 гадзін пасля нараджэння ахалоджваецца да 33,5-34 градусаў і захоўваецца ў такім стане трое сутак. Ахалоджванне дазваляе зменшыць пашкоджанне галаўнога мозгу. У свеце гэта адзіны эфектыўны спосаб лячэння такіх пацыентаў. Я вельмі спадзяюся, што ў Беларусі будзе створана сетка такіх цэнтраў дапамогі. Гэта патрабуе выдаткаў і сур’ёзнага прафесіяналізму медработнікаў, але іншага шляху даць шанц такім дзецям пакуль няма.
— Самое тяжелое — это сообщать родителям, что их ребенок умер. Это порог, через который трудно переступить. Особенно когда у самого есть дети.
Когда я был интерном, во время дежурства в больнице родители внесли своего ребенка на руках. Девочка вся синяя, сердцебиения не было. Смотрю ротоглотку, а там круглая конфета, достал щипцами, из легких — пена. Малышку мы потеряли. Ей было 8 месяцев. Страшное горе для родителей. Как выяснилось позже, они ее удочерили: не могли иметь своих детей. Хорошо запомнил и 13-летнего мальчика — смышленый не по годам, с ним было интересно беседовать. Лежал с хронической почечной недостаточностью. Все понимали, что он не выживет. Помню, как он, мучаясь от боли, спросил: «Когда все это закончится?» — «Скоро», — ответил я. И в этот момент он потерял сознание и умер.
В этом и есть трудность профессии — не в работе, а в плохих новостях.
Поведение близких пациентов всегда разное, не всегда — обоснованное. Народ у нас темпераментный вдобавок. Было, что чуть не подрался. Набросился отец ребенка, которого было уже не спасти. Здесь важно уметь объяснять родным все досконально. Если тебя понимают, тебе доверяют. Этому я научился, работая в медицине катастроф, когда ездил по районам. Я видел, что у ребенка нет шансов, а вокруг родственники сидят и ждут, приходилось со всеми разговаривать, отвечать на вопросы каждого, объяснять. Тут помогают и знания психологии.
Ложные надежды никогда не даю, никогда не говорю, что все будет хорошо. Говорю, что все делается правильно, но исход нам неизвестен. Когда я понимаю, что ребенок умрет, говорю, что не видел, чтобы из этого состояния кто-то выходил.
Сейчас это все рассказываю — и в лице не меняюсь. А на самом деле, когда видишь слезы родителей, внутри грызешь себя, думаешь, может, что-то не то сделал? Может, что-то упустил? Прокручиваешь в голове действия.
Первыми из представленных в этой рубрике специальностей стали анестезиология и реаниматология. Обычно они упоминаются вместе — и не случайно. Анестезиологи-реаниматологи всю жизнь имеют дело с пограничными между жизнью и смертью состояниями, и если анестезиология — это искусство целенаправленного введения человека в медикаментозный сон с отключением сознания и всех видов чувствительности, то реаниматология в свою очередь — искусство возвращения человека «с того света», как иногда говорят пациенты.
В действительности эти врачи занимаются не только управлением сознанием человека во время операции и в отделениях интенсивной терапии. Им подвластны самые разные виды обезболивания, начиная от ограничения чувствительности на небольшом участке тела, заканчивая сложными видами эпидуральной анестезии (с введением анестетика в пространство вокруг твердой мозговой оболочки спинного мозга), при которой сохраняется сознание. Это позволяет производить операции у больных, которым противопоказан наркоз.
Реаниматология же, помимо оказания помощи в экстренных состояниях (остановка сердца, острая дыхательная недостаточность, анафилактический шок и пр.), занимается вопросами лечения пациентов с ожогами, отморожениями, травмами и тяжелыми инфекционными заболеваниями, которые требуют постоянного наблюдения. Таким образом, анестезиологи-реаниматологи — это и есть те врачи, которые выхаживают самых «сложных» больных в реанимациях и палатах интенсивной терапии.
Что такое реаниматология?
Реаниматология – наука, с помощью которой появляется возможность осуществить чудо – вернуть умирающего человека к жизни. Реаниматология – теоретическая наука, использующаяся для проведения клинической реанимации. Также она успешно изучает особенности и закономерности смерти и возвращение человека к жизни. Специалисты данной профессии вырабатывают эффективные методики профилактики и восстановления работы жизненно важных систем человеческого организма. Особенно когда эти системы находятся в критическом состоянии. Помимо всего вышеперечисленного в интересы данной профессии входит наблюдение за патофункциональными процессами. Такие процессы происходят в момент умирания, реаниматологи способны их купировать и восстановить жизненные функции организма.
Еще относительно недавно, в середине прошлого века, реаниматология входила в состав танатологии, то сегодня это самостоятельная профессия, имеющая свои цели и достижения. В первую очередь, она предназначена для оказания экстренной помощи в особо опасных для жизни человека случаях. Таких как:
• остановка сердца;
• анафилактический шок;
• острая дыхательная недостаточность.
Также реаниматология занимается лечением пациентов с травмами, ожогами, подвергшихся сильному обморожению. За такими пациентами ведется постоянное наблюдение и принимаются соответствующие меры, для их скорейшего выздоровления. Вообще реаниматологи очень тесно работают с анестезиологами, вместе они борются смертью в сложных случаях в палатах интенсивной терапии и реанимации.